В произведениях Гоголя Малороссия полша всякой нечистой силы не потому ли они там устраивают шабаш что оттуда пошло христианство на Руси?
Мы платим до 300 руб за каждую тысячу уникальных поисковых переходов на Ваш вопрос или ответ Подробнее
| ЛУЧШИЙ ОТВЕТ ИЗ 4 |
теперь почитай что завещал Гоголь о своих похоронах и поймешь что он был болен на голову
В 1845 году Гоголь, чувствуя приближение смерти, пишет духовное завещание. Позже он делает этот текст начальной главой книги "Выбранные места из переписки с друзьями". "Завещание" является одной из самых странных глав книги. Если в "Предисловии" автор объясняет, что побудило его издать "Переписку", то в "Завещании" он обосновывает свое право на опубликование такой книги. Это объяснение внутреннее, и не будь его, книга потеряла бы всякий смысл.
По жанру и по возможности соотнесения с какой-либо традицией текст "Завещания" представляется неоднородным. Его невозможно выстроить в систему, при любой попытке это сделать возникает гоголевский провал - место, которое, как песочные часы, переворачивает текст, лишая его прежнего смысла и сообщая ему новое, противоположное значение. В Гоголе не могут ужиться писатель и проповедник.
Первое, что бросается в глаза при чтении "Завещания" и чего почти нет в остальных главах книги, кроме главы "О значении болезней" и, может быть, еще нескольких, это, если можно так сказать, амбивалентность стиля и авторского Я в тексте. Все пункты "Завещания", с одной стороны, рисуют портрет человека, самого себя ставящего на пьедестал даже тем, что не ставить ему памятника. Но с другой стороны, если собрать его требования в одно предложение и очистить его от всяких идеологических наростов, то перед нами предстанет изображение человека уничижающегося, самовольно отвергающего себя от мира. "Тела моего не погребать; памятника не ставить; вообще никому не оплакивать меня; сочинения не печатать" - по сути, Гоголь требует к себе полного забвения в плане личностном, писательском и даже христианском (мытарство неуспокоенной души - православное чистилище - отсюда и заявление о поездке в Иерусалим). Здесь он, конечно, лукавит, зная, что заранее требует невозможного.
Очевидна ориентация Гоголя на любимого им Апостола Павла. "Мне, наименьшему из всех святых, - говорит Павел, - дана благодать сия... открыть всем, в чем состоит домостроительство тайны, сокрывавшейся от вечности в Боге, создавшем все Иисусом Христом". Павел говорит о себе как о наименьшем, которому дана была благодать открыть всем тайну, доселе "сокрывавшуюся от вечности в Боге". Этому образу уничижающегося святого, так характерного для всей аскетической традиции, следует и Гоголь. Только в таком состоянии человеку дается благодать познать и открыть всем тайну Бога, это и есть странные и необычные пути святости. Гоголь, завещая отнестись к нему как к отверженному и недостойному даже оплакания, тем самым соотносит свое поведение с апостольским, а тайну, явленную ему, - с Божественным откровением. Кроме того, он подстраховывает себя: если допустит ошибку, неточность или как-то исказит словом открытую ему истину, то "хотя часть суровой ответственности" снимется с него, ведь он "сам по себе слаб и ничтожен".
Вместе с тем высоким предназначением, которое чувствует на себе Гоголь, ему ничем не унять человеческий страх перед смертью и тем, что будет за смертью. Личностное начало человека-художника перекликается и борется с началом человека пророка-писателя. "Я был тяжело болен. Смерть была уже рядом", - вот первая строка книги. И "Завещание" его начинается с просьбы о себе: "Завещаю тела моего не погребать, пока не появятся явные признаки разложения" - что это? - простой человеческий страх или надежда на воскресение. Гоголь упоминает о случаях из своей жизни, когда его тело становилось мертвенно нечувствительным, возможно, ему было более, чем другим знакомо ощущение смерти (тогда почему, если такое случалось и раньше, то стало страшно только сейчас? - значит, это нечто большее, чем просто страх перед смертью). И. Бунин как-то сказал о себе: "Люди совсем не одинаково чувствительны к смерти. Есть люди, что весь век живут под ее знаком, с младенчества имеют обостренное чувство смерти (чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни)...".Это противоречивое единство есть и в Гоголе. Будучи человеком, чрезвычайно чувствительным к смерти (не только физической), боявшимся ее, сделавшим ее предметом изображения в своих произведениях, Гоголь именно в силу этого так стремится к жизни и к жизненности, к светлому воскресению. Но ни в одном из своих произведений ему не удается показать Жизнь. "Выбранные места" в этом смысле - наиболее удавшаяся книга, в ней есть перспектива, которой нет нигде больше. Если в бешено несущейся тройке последней главы "Мертвых душ" он озирается вокруг, смотрит по сторонам и потому не видит ничего, кроме мелькания верстовых столбов, то в последней главе "Переписки" это взгляд устремлен вперед, в будущее: "праздник светлого воскресенья воспразднуется как следует прежде у нас, чем у других народов".
Во втором пункте "Завещания", где Гоголь пишет о памятнике себе, он опять предстает двуликим, продолжается эта игра в самоуничижение и самоуверенность: с одной стороны, полное отвержение человеческого плана - "странный и необычный путь святости", - кстати, именно этот пункт вызвал наиболее острую критику и неприятие со стороны современников Гоголя: уж больно кричаще гордой и лицемерной показалась им просьба Гоголя не ставить себе памятника. Человек завещает не ставить себе памятник в то время, когда он еще жив, и когда никто об этом и не помышляет.
С другой стороны, вместе со стремлением смиренно открыть тайну читателям, согласно святоотеческой традиции, которую Гоголь знал отлично, он ни на минуту не сомневается в истинности своих слов: ведь он причастился Божественной тайны. Но, говорит он, пусть так, а памятник мне не ставьте: "Кому же из близких моих я был действительно дорог, тот воздвигает мне памятник иначе" - Гоголь намекает на то, что его больше устроил бы памятник внутренний, выстроенный внутри человеческой души. Ведь что такое памятник? - память внутренняя, не явленная, та, что не будет разрушена ни временем, ни войнами, ни стихией. Во всем мире нет памятника Христу. Ему, Гоголю, тоже не нужен памятник, потому что он хочет остаться в памяти не как писатель, а как человек Божий, пророк, проповедник... - как угодно. В памятнике нуждается то, что невозможно сохранить в памяти. Преображение и воскрешение души человека - вот памятник Гоголю и его книге. Создавая свое слово, свое Евангелие от Гоголя, он следует пути Мессии. "Не сотворить себе кумиров" - не создавать идолов - это главный запрет. Но память, внутренний памятник душе - вот, что истинно, потому что ценно и одно не поддается забвению. А если так, то можно и смерть не оплакивать (ведь получается, что смерти как бы не было), и сочинения не печатать (ведь "Прощальная повесть" как "выпетая из сердца" может быть воспринята только в сердце и никак иначе).
Главная заповедь Христа "возлюби Господа Бога твоего всем сердцем и ближнего как самого себя" используется Гоголем на свой лад. Гоголь не отходит от образца, он только изменяет адресат: "Кто после смерти моей вырастет выше духом, нежели был при жизни моей, тот покажет, что он, точно, любил меня и был мне другом, и сим только воздвигает мне памятник".
https://www.netslova.ru/volkova/gogol.html
В 1845 году Гоголь, чувствуя приближение смерти, пишет духовное завещание. Позже он делает этот текст начальной главой книги "Выбранные места из переписки с друзьями". "Завещание" является одной из самых странных глав книги. Если в "Предисловии" автор объясняет, что побудило его издать "Переписку", то в "Завещании" он обосновывает свое право на опубликование такой книги. Это объяснение внутреннее, и не будь его, книга потеряла бы всякий смысл.
По жанру и по возможности соотнесения с какой-либо традицией текст "Завещания" представляется неоднородным. Его невозможно выстроить в систему, при любой попытке это сделать возникает гоголевский провал - место, которое, как песочные часы, переворачивает текст, лишая его прежнего смысла и сообщая ему новое, противоположное значение. В Гоголе не могут ужиться писатель и проповедник.
Первое, что бросается в глаза при чтении "Завещания" и чего почти нет в остальных главах книги, кроме главы "О значении болезней" и, может быть, еще нескольких, это, если можно так сказать, амбивалентность стиля и авторского Я в тексте. Все пункты "Завещания", с одной стороны, рисуют портрет человека, самого себя ставящего на пьедестал даже тем, что не ставить ему памятника. Но с другой стороны, если собрать его требования в одно предложение и очистить его от всяких идеологических наростов, то перед нами предстанет изображение человека уничижающегося, самовольно отвергающего себя от мира. "Тела моего не погребать; памятника не ставить; вообще никому не оплакивать меня; сочинения не печатать" - по сути, Гоголь требует к себе полного забвения в плане личностном, писательском и даже христианском (мытарство неуспокоенной души - православное чистилище - отсюда и заявление о поездке в Иерусалим). Здесь он, конечно, лукавит, зная, что заранее требует невозможного.
Очевидна ориентация Гоголя на любимого им Апостола Павла. "Мне, наименьшему из всех святых, - говорит Павел, - дана благодать сия... открыть всем, в чем состоит домостроительство тайны, сокрывавшейся от вечности в Боге, создавшем все Иисусом Христом". Павел говорит о себе как о наименьшем, которому дана была благодать открыть всем тайну, доселе "сокрывавшуюся от вечности в Боге". Этому образу уничижающегося святого, так характерного для всей аскетической традиции, следует и Гоголь. Только в таком состоянии человеку дается благодать познать и открыть всем тайну Бога, это и есть странные и необычные пути святости. Гоголь, завещая отнестись к нему как к отверженному и недостойному даже оплакания, тем самым соотносит свое поведение с апостольским, а тайну, явленную ему, - с Божественным откровением. Кроме того, он подстраховывает себя: если допустит ошибку, неточность или как-то исказит словом открытую ему истину, то "хотя часть суровой ответственности" снимется с него, ведь он "сам по себе слаб и ничтожен".
Вместе с тем высоким предназначением, которое чувствует на себе Гоголь, ему ничем не унять человеческий страх перед смертью и тем, что будет за смертью. Личностное начало человека-художника перекликается и борется с началом человека пророка-писателя. "Я был тяжело болен. Смерть была уже рядом", - вот первая строка книги. И "Завещание" его начинается с просьбы о себе: "Завещаю тела моего не погребать, пока не появятся явные признаки разложения" - что это? - простой человеческий страх или надежда на воскресение. Гоголь упоминает о случаях из своей жизни, когда его тело становилось мертвенно нечувствительным, возможно, ему было более, чем другим знакомо ощущение смерти (тогда почему, если такое случалось и раньше, то стало страшно только сейчас? - значит, это нечто большее, чем просто страх перед смертью). И. Бунин как-то сказал о себе: "Люди совсем не одинаково чувствительны к смерти. Есть люди, что весь век живут под ее знаком, с младенчества имеют обостренное чувство смерти (чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни)...".Это противоречивое единство есть и в Гоголе. Будучи человеком, чрезвычайно чувствительным к смерти (не только физической), боявшимся ее, сделавшим ее предметом изображения в своих произведениях, Гоголь именно в силу этого так стремится к жизни и к жизненности, к светлому воскресению. Но ни в одном из своих произведений ему не удается показать Жизнь. "Выбранные места" в этом смысле - наиболее удавшаяся книга, в ней есть перспектива, которой нет нигде больше. Если в бешено несущейся тройке последней главы "Мертвых душ" он озирается вокруг, смотрит по сторонам и потому не видит ничего, кроме мелькания верстовых столбов, то в последней главе "Переписки" это взгляд устремлен вперед, в будущее: "праздник светлого воскресенья воспразднуется как следует прежде у нас, чем у других народов".
Во втором пункте "Завещания", где Гоголь пишет о памятнике себе, он опять предстает двуликим, продолжается эта игра в самоуничижение и самоуверенность: с одной стороны, полное отвержение человеческого плана - "странный и необычный путь святости", - кстати, именно этот пункт вызвал наиболее острую критику и неприятие со стороны современников Гоголя: уж больно кричаще гордой и лицемерной показалась им просьба Гоголя не ставить себе памятника. Человек завещает не ставить себе памятник в то время, когда он еще жив, и когда никто об этом и не помышляет.
С другой стороны, вместе со стремлением смиренно открыть тайну читателям, согласно святоотеческой традиции, которую Гоголь знал отлично, он ни на минуту не сомневается в истинности своих слов: ведь он причастился Божественной тайны. Но, говорит он, пусть так, а памятник мне не ставьте: "Кому же из близких моих я был действительно дорог, тот воздвигает мне памятник иначе" - Гоголь намекает на то, что его больше устроил бы памятник внутренний, выстроенный внутри человеческой души. Ведь что такое памятник? - память внутренняя, не явленная, та, что не будет разрушена ни временем, ни войнами, ни стихией. Во всем мире нет памятника Христу. Ему, Гоголю, тоже не нужен памятник, потому что он хочет остаться в памяти не как писатель, а как человек Божий, пророк, проповедник... - как угодно. В памятнике нуждается то, что невозможно сохранить в памяти. Преображение и воскрешение души человека - вот памятник Гоголю и его книге. Создавая свое слово, свое Евангелие от Гоголя, он следует пути Мессии. "Не сотворить себе кумиров" - не создавать идолов - это главный запрет. Но память, внутренний памятник душе - вот, что истинно, потому что ценно и одно не поддается забвению. А если так, то можно и смерть не оплакивать (ведь получается, что смерти как бы не было), и сочинения не печатать (ведь "Прощальная повесть" как "выпетая из сердца" может быть воспринята только в сердце и никак иначе).
Главная заповедь Христа "возлюби Господа Бога твоего всем сердцем и ближнего как самого себя" используется Гоголем на свой лад. Гоголь не отходит от образца, он только изменяет адресат: "Кто после смерти моей вырастет выше духом, нежели был при жизни моей, тот покажет, что он, точно, любил меня и был мне другом, и сим только воздвигает мне памятник".
https://www.netslova.ru/volkova/gogol.html
| ЕЩЕ ОТВЕТЫ |
ну все так происходит в мире интересно. но ведь не первый раз украина предает сама себя.потом одумается)
Майдан раньше назывался - Козлячье болото, гадское место. А крещение пошло с Крыма.
Как христианство завоевало Русь? По церковным преданиям христианство впервые принёс на Русь Андрей Первозванный – брат апостола Петра. Он якобы пришел водным путем «из грек в варяги».
«Якобы» – это потому что непонятно, куда тогда делись остальные 8 ве-ков истории на Руси? Если на Руси не было письменности, а принесена она была двумя юродивыми – Кириллом и Мефодием, то, как тогда Русь, бывшая центром пути «из варяг в греки», могла существовать без письменности?
Короче, Андрей Первозванный (да, а кто его звал?) в Киеве и в Новгороде начал проповедовать христианство. На обратном пути его отловили и распяли на X-образном кресте (прозванном андреевским) голозадым к публике. На таких крестах распинали пассивных педерастов.
Сейчас уже не важно, приходил ли кто на Русь, он ли был, не он. Не имеет значения. Важно то, что на эти проповеди никто не клюнул. Всё-таки голова у древних людей неплохо работала.
[!] За 1000 лет ненасильственными методами пропаганды и распро-странения христианство не добилось ровным счетом НИЧЕГО. Если не брать во внимание незначительное количество слабоумных (и постпере-строечный период – ред. АФ).
Христианство в официальном порядке начало захватывать Русь в 988 году. Официальная история базируется на исторических писаниях летописца Нестора. Якобы история была такой...
Князь Владимир, который даже в «Повести временных лет» назывался «робичич», то есть «раввиныч», стал во всех историях России переводиться как «сын рабыни»... У Владимира было шесть жён: Анна, Аделья, Малфрида, Олова, Рогнеда, Юлия. Причём Юлию он взял беременную от Ярополка (»ради красоты ея»), которого перед этим вероломно убил. А перед этим Юлию он сначала изнасиловал. То же досталось и его жене Рогнеде, которую он для начала изнасиловал во взятом штурмом Полоцке на глазах её связанных родителей-князей, которых потом велел убить. Кроме того, он имел 800 наложниц. 300 – в Вышгороде, 300 – в Бегороде, 200 – в Берестове.
«И был он ненасытен в блуде, приводил к себе замужних жён и растлял девиц…».
И эту жидовскую *ь христиане называют «Владимир Красно Солнышко». Он у них единственный, кто был удостоен чести принять титул «равноапостольного». Какая религия – такие у неё и святые.
После воцарения на троне Владимир уже не стесняясь, в наглую принял на себя титул «кагана земли русской» – жидовский титул главы государства...
Распространение христианства было не так гладко и легко, как это рассказывают псевдоисторики, разводя пустую болтовню о «тысячелетней» истории Руси. Церковная пропаганда насчет того, что славяне валили валом в церкви сродни коммунистическим басням, что крестьяне косяками шли в колхозы, испытывая ненормальную потребность работать не 8, а 14 часов в сутки.
Согласно «Истории Российской» В.Н. Татищева, попы распространяя христианскую веру в Киеве, постоянно наталкивались на сопротивление.
[!] «…И хотя многие принимали, но множайшие, размышляя отлагали день за день; инии же закоснелые сердцем ни слышати учения хотели».
И тогда Владимир приказал всем городским сословиям креститься в реке Почайне:
«…а ежели кто от некресченых заутра на реке не явиться, тот за противника повелению моему причтется».
Это означало «нисхождение святаго духа на русскую землю».
Ответить 16:50, 9 июня
«Якобы» – это потому что непонятно, куда тогда делись остальные 8 ве-ков истории на Руси? Если на Руси не было письменности, а принесена она была двумя юродивыми – Кириллом и Мефодием, то, как тогда Русь, бывшая центром пути «из варяг в греки», могла существовать без письменности?
Короче, Андрей Первозванный (да, а кто его звал?) в Киеве и в Новгороде начал проповедовать христианство. На обратном пути его отловили и распяли на X-образном кресте (прозванном андреевским) голозадым к публике. На таких крестах распинали пассивных педерастов.
Сейчас уже не важно, приходил ли кто на Русь, он ли был, не он. Не имеет значения. Важно то, что на эти проповеди никто не клюнул. Всё-таки голова у древних людей неплохо работала.
[!] За 1000 лет ненасильственными методами пропаганды и распро-странения христианство не добилось ровным счетом НИЧЕГО. Если не брать во внимание незначительное количество слабоумных (и постпере-строечный период – ред. АФ).
Христианство в официальном порядке начало захватывать Русь в 988 году. Официальная история базируется на исторических писаниях летописца Нестора. Якобы история была такой...
Князь Владимир, который даже в «Повести временных лет» назывался «робичич», то есть «раввиныч», стал во всех историях России переводиться как «сын рабыни»... У Владимира было шесть жён: Анна, Аделья, Малфрида, Олова, Рогнеда, Юлия. Причём Юлию он взял беременную от Ярополка (»ради красоты ея»), которого перед этим вероломно убил. А перед этим Юлию он сначала изнасиловал. То же досталось и его жене Рогнеде, которую он для начала изнасиловал во взятом штурмом Полоцке на глазах её связанных родителей-князей, которых потом велел убить. Кроме того, он имел 800 наложниц. 300 – в Вышгороде, 300 – в Бегороде, 200 – в Берестове.
«И был он ненасытен в блуде, приводил к себе замужних жён и растлял девиц…».
И эту жидовскую *ь христиане называют «Владимир Красно Солнышко». Он у них единственный, кто был удостоен чести принять титул «равноапостольного». Какая религия – такие у неё и святые.
После воцарения на троне Владимир уже не стесняясь, в наглую принял на себя титул «кагана земли русской» – жидовский титул главы государства...
Распространение христианства было не так гладко и легко, как это рассказывают псевдоисторики, разводя пустую болтовню о «тысячелетней» истории Руси. Церковная пропаганда насчет того, что славяне валили валом в церкви сродни коммунистическим басням, что крестьяне косяками шли в колхозы, испытывая ненормальную потребность работать не 8, а 14 часов в сутки.
Согласно «Истории Российской» В.Н. Татищева, попы распространяя христианскую веру в Киеве, постоянно наталкивались на сопротивление.
[!] «…И хотя многие принимали, но множайшие, размышляя отлагали день за день; инии же закоснелые сердцем ни слышати учения хотели».
И тогда Владимир приказал всем городским сословиям креститься в реке Почайне:
«…а ежели кто от некресченых заутра на реке не явиться, тот за противника повелению моему причтется».
Это означало «нисхождение святаго духа на русскую землю».
Ответить 16:50, 9 июня
| ПОХОЖИЕ ВОПРОСЫ |