По Питеру дождь,сырость опять не к добру.
Живем как можем скорее существуем на болоте,здесь строят города,дороги залиты водой-что ям почти не видно,а на душе такая мерзость все это испытав на собственной той шкуре проблемы вылезают в раз.А не купить ли лодку?
Надувную????
Дополнен 6 лет назад
Мы платим до 300 руб за каждую тысячу уникальных поисковых переходов на Ваш вопрос или ответ Подробнее
| ЛУЧШИЙ ОТВЕТ ИЗ 6 |
| ЕЩЕ ОТВЕТЫ |
Спросторофф:
Однажды государь-батюшка Пётр Алексеевич, притомившись варить мыло из оппозиции, вышел на брег пустынных волн погрозить шведу, да заплутал в рельефе, и, свесив ноги в Европу, сел на недорубленное окно раскурить трубку и поискать виноватых.
Рядом, как всегда, стоял на своём князь Меньшиков и надменно лукавил прямо в высочайшее лицо: «Что, гражданин Романов, влипли? Давай, закладывай град, хоть будет где харю умыть. Тебя ежели на свершения не сподвигнешь, так и просидишь чурбаном до самой революции, прости господи!»
Случившаяся рядом камер-фрейлина, прозванная за скандальный нрав Авророй, перестала браться изморозью и закричала, размахивая грудью: «Мин х е р ц! Хочу град! Бург хочу! На кой х е р ц нам такой мин — завел в болота и отнекивается. Давай град, царская морда! А в центре чтоб спальня с будуаром и статуя — медный ты!»
Случившаяся рядом боярская Дума достала из-под полы сбритые царём бороды и, уставя их, села на камешки заседать. «Тиран!» — прохрипел с ворот висящий на них боярин Свиньин, — На обломках твоего самовластья напишут и моё имя!» Меньшиков закрыл ворота и боярин умолк. А Дума стала бить челом государю под дых: «Пётр Алексеевич! Надобно град закласть, а то околеем. Пока войска шведа воюют, давай втихаря оснуём, хором понастроим! А то конфуз может выйти — через 200 лет придут матросики Зимний брать, а его нет!»
Случившийся рядом Святейший Синод встал на молитву протеста против наступающих сумерек. Хмельной дьяк, потрясая Евангелием от фонаря, выразил царю от имени бога вотум недоверия. «Послушайте, Вы, помазанник божий! Чтоб я так жил, как Синоду холодно! Или в России кончилось умных царёв, или я не понимаю, кому должно болеть за это дело! Ветер шмонает под рясой, как губчека, а царь сидит и чешет пейсы, вместо встать и заложить город. Имейте, наконец, что-нибудь делать! Синоду хочется со вкусом помолиться! Зовите Исака, пусть строит собор своего имени.»
Государь-батюшка встал во весь свой гигантский рост и почесал скипетром в затылке камер-фрейлины. В его очах замаячило, все отшатнулись. Когда через полчаса все пришатнулись обратно, самодержец, напяливая панталоны, потребовал перо, бумагу, алфавит и объявил указ: «Идя навстречу пожеланиям трудового дворянства и постового духовенства, повелеваю — спустить флот, а на вырученные деньги, к вящей славе России, здесь будет город заложён, дабы утвердиться в этих болотах, раз уж все равно мы в них увязли. И, чует моё сердце, назвать сей град надобно Санкт-Ленинбург, дабы не было потомкам мороки.» Подпись. Печать. Бухгалтерии — оплатить.
И закипела работа! Случившийся рядом убогий чухонец ссудил денег и подвез на утлом челне стройматериалы. Прорабом был назначен князь Меншиков, произведенный по случаю в старшие князья. Он засучил рукава камер-фрейлины и с головой ушел в новое дело.
Архитектор Растрелли привез типовой проект царского дворца с раздельным санузлом. Вскоре довольный Пётр, потирая руки камер-фрейлины, въехал по ордеру Сената в новые апартаменты. На фронтоне укрепили надпись «Царь», а табличку «Государственный Эрмитаж» покуда забросили на чердак. Идя навстречу Городницкому, у входа присобачили атлантов, и перед сном на них мечтательно глядела камер-фрейлина.
Пьяные крепостные вырезали из камня какую-то гадость, а некий барин приказал выставить её на набережную. Свейский посол обругал гадость «сфинксом» и получил в морду. Король Карл заявил протест, а Пётр послал ему ноту «Сам сфинкс!». Разразилась война. Наученный горьким опытом царь учредил кунцкамеру, и отныне все гадости стали храниться в ней. А свейского посла-охальника было велено не пущать.
Старший князь Меньшиков повелел сдать к Рождеству здание Синода. Пьяные крепостные взяли встречный план и, зловеще ухмыляясь, сдали к седьмому ноября. Не понявший намека владыка перерезал ленточку, и над зданием взвился кумачёвый плакат с надписью «Слава Богу!».
Вскоре открылась Ассамблея. На митинге император назвал свой век 18-м определяющим и обещал всем скорейшее построение развитого капитализма. Пьяные крепостные кричали: «Ура!» и рвали на груди рубаху камер-фрейлины.
По вечерам Пётр Алексеевич свершал моцион по Сенатской площади, подозрительно её оглядывая и приговаривая: «Ох, нутром чую, пора строить Петропавловскую крепость, оплот моего самодержавного произвола!».
Пьяные крепостные живо воздвигнули Каземат, а рачительный Меньшиков заковал приемную комиссию в железа и посадил на испытание объекта.
Вскоре Пётр дал в Ассамблее бал по случаю присвоения ему по итогам года номера первого. На балу архитектор Расстрелли опростал штоф и обложил зодчего Росси в стиле барокко. Растроенный Росси в отместку начертал ему на плане Петергофского сада сорок шесть туалетов. Изрядно попотел бедняга Расстрелли, переделывая их в фонтаны.
Под шумок какой-то адмирал выстроил себе тейство без разрешения. Пётр осерчал, вызвал скульптора Клодта и повелел изваять адмирала в непотребном виде. Так появилась лошадь на Аничковом мосту. А когда государь рассорился с Аничкой, к первой лошади прибавилась вторая.
Потом бродячие сантехники проложили в городе водопровод, после чего город в первый раз затопило. Бродячие электрики установили фонари, наказали всем ждать открытия электричества и скрылись с деньгами. А затурканные мглой обыватели заказывали в церквях молебны о пришествии Эдиссона.
Прораб Меньшиков получил героя крепостнического труда, зело заважничал и надулся. Тут уж пришлось дать ему дважды героя. А всего получилось трижды.
В общем всё было на мази. Поэтому государь-батюшка Пётр Алексеевич счёл свою миссию выполненной, для острастки кого не успел — казнил, дорубил окно, пригубил камер-фрейлину и вскоре помер. А рождённая им Северная Пальмира понеслась по волнам истории, размахивая мостами.
Однажды государь-батюшка Пётр Алексеевич, притомившись варить мыло из оппозиции, вышел на брег пустынных волн погрозить шведу, да заплутал в рельефе, и, свесив ноги в Европу, сел на недорубленное окно раскурить трубку и поискать виноватых.
Рядом, как всегда, стоял на своём князь Меньшиков и надменно лукавил прямо в высочайшее лицо: «Что, гражданин Романов, влипли? Давай, закладывай град, хоть будет где харю умыть. Тебя ежели на свершения не сподвигнешь, так и просидишь чурбаном до самой революции, прости господи!»
Случившаяся рядом камер-фрейлина, прозванная за скандальный нрав Авророй, перестала браться изморозью и закричала, размахивая грудью: «Мин х е р ц! Хочу град! Бург хочу! На кой х е р ц нам такой мин — завел в болота и отнекивается. Давай град, царская морда! А в центре чтоб спальня с будуаром и статуя — медный ты!»
Случившаяся рядом боярская Дума достала из-под полы сбритые царём бороды и, уставя их, села на камешки заседать. «Тиран!» — прохрипел с ворот висящий на них боярин Свиньин, — На обломках твоего самовластья напишут и моё имя!» Меньшиков закрыл ворота и боярин умолк. А Дума стала бить челом государю под дых: «Пётр Алексеевич! Надобно град закласть, а то околеем. Пока войска шведа воюют, давай втихаря оснуём, хором понастроим! А то конфуз может выйти — через 200 лет придут матросики Зимний брать, а его нет!»
Случившийся рядом Святейший Синод встал на молитву протеста против наступающих сумерек. Хмельной дьяк, потрясая Евангелием от фонаря, выразил царю от имени бога вотум недоверия. «Послушайте, Вы, помазанник божий! Чтоб я так жил, как Синоду холодно! Или в России кончилось умных царёв, или я не понимаю, кому должно болеть за это дело! Ветер шмонает под рясой, как губчека, а царь сидит и чешет пейсы, вместо встать и заложить город. Имейте, наконец, что-нибудь делать! Синоду хочется со вкусом помолиться! Зовите Исака, пусть строит собор своего имени.»
Государь-батюшка встал во весь свой гигантский рост и почесал скипетром в затылке камер-фрейлины. В его очах замаячило, все отшатнулись. Когда через полчаса все пришатнулись обратно, самодержец, напяливая панталоны, потребовал перо, бумагу, алфавит и объявил указ: «Идя навстречу пожеланиям трудового дворянства и постового духовенства, повелеваю — спустить флот, а на вырученные деньги, к вящей славе России, здесь будет город заложён, дабы утвердиться в этих болотах, раз уж все равно мы в них увязли. И, чует моё сердце, назвать сей град надобно Санкт-Ленинбург, дабы не было потомкам мороки.» Подпись. Печать. Бухгалтерии — оплатить.
И закипела работа! Случившийся рядом убогий чухонец ссудил денег и подвез на утлом челне стройматериалы. Прорабом был назначен князь Меншиков, произведенный по случаю в старшие князья. Он засучил рукава камер-фрейлины и с головой ушел в новое дело.
Архитектор Растрелли привез типовой проект царского дворца с раздельным санузлом. Вскоре довольный Пётр, потирая руки камер-фрейлины, въехал по ордеру Сената в новые апартаменты. На фронтоне укрепили надпись «Царь», а табличку «Государственный Эрмитаж» покуда забросили на чердак. Идя навстречу Городницкому, у входа присобачили атлантов, и перед сном на них мечтательно глядела камер-фрейлина.
Пьяные крепостные вырезали из камня какую-то гадость, а некий барин приказал выставить её на набережную. Свейский посол обругал гадость «сфинксом» и получил в морду. Король Карл заявил протест, а Пётр послал ему ноту «Сам сфинкс!». Разразилась война. Наученный горьким опытом царь учредил кунцкамеру, и отныне все гадости стали храниться в ней. А свейского посла-охальника было велено не пущать.
Старший князь Меньшиков повелел сдать к Рождеству здание Синода. Пьяные крепостные взяли встречный план и, зловеще ухмыляясь, сдали к седьмому ноября. Не понявший намека владыка перерезал ленточку, и над зданием взвился кумачёвый плакат с надписью «Слава Богу!».
Вскоре открылась Ассамблея. На митинге император назвал свой век 18-м определяющим и обещал всем скорейшее построение развитого капитализма. Пьяные крепостные кричали: «Ура!» и рвали на груди рубаху камер-фрейлины.
По вечерам Пётр Алексеевич свершал моцион по Сенатской площади, подозрительно её оглядывая и приговаривая: «Ох, нутром чую, пора строить Петропавловскую крепость, оплот моего самодержавного произвола!».
Пьяные крепостные живо воздвигнули Каземат, а рачительный Меньшиков заковал приемную комиссию в железа и посадил на испытание объекта.
Вскоре Пётр дал в Ассамблее бал по случаю присвоения ему по итогам года номера первого. На балу архитектор Расстрелли опростал штоф и обложил зодчего Росси в стиле барокко. Растроенный Росси в отместку начертал ему на плане Петергофского сада сорок шесть туалетов. Изрядно попотел бедняга Расстрелли, переделывая их в фонтаны.
Под шумок какой-то адмирал выстроил себе тейство без разрешения. Пётр осерчал, вызвал скульптора Клодта и повелел изваять адмирала в непотребном виде. Так появилась лошадь на Аничковом мосту. А когда государь рассорился с Аничкой, к первой лошади прибавилась вторая.
Потом бродячие сантехники проложили в городе водопровод, после чего город в первый раз затопило. Бродячие электрики установили фонари, наказали всем ждать открытия электричества и скрылись с деньгами. А затурканные мглой обыватели заказывали в церквях молебны о пришествии Эдиссона.
Прораб Меньшиков получил героя крепостнического труда, зело заважничал и надулся. Тут уж пришлось дать ему дважды героя. А всего получилось трижды.
В общем всё было на мази. Поэтому государь-батюшка Пётр Алексеевич счёл свою миссию выполненной, для острастки кого не успел — казнил, дорубил окно, пригубил камер-фрейлину и вскоре помер. А рождённая им Северная Пальмира понеслась по волнам истории, размахивая мостами.
| ПОХОЖИЕ ВОПРОСЫ |