Все люди творят одно и то же. Им может казаться, что они грешат неповторимо, но по большей части в их мелких пакостях нет ничего оригинального. Нил Гейман

В. Шендерович― Он персонаж. Эти все сценарии были написаны, а он как раз персонаж тех пьес, где написаны эти сценарии. Он персонаж Сухово-Кобылина. Со всей очевидностью. Эдакая «прорва. Это из «Смерти Тарелкина» персонаж; это человек, перекрывший самые мрачные гротески. Я должен капитулировать; как человек, пытающийся писать в жанре сатиры, я вынужден признать свою полную капитуляцию, опять перед реальностью. Потому что я бы постеснялся — эти корзинки с колбасками, перед тем как собираешься съесть человека живьем… я бы… просто в голову не пришло, фантазии бы не хватило. Он полноценный персонаж Сухово-Кобылина, это морок. Это персонаж-морок. Из самых страшных фантазий. Вот — скорее всего из «Смерти Тарелкина». Я уже цитировал: экая прорва. И когда же днище-то выпрет? — интересуются в «Смерти Тарелкина». Мы все ждем, когда у Игоря Ивановича выпрет днище. Потому что надежды на прокуратуру и Следственный комитет, со всей очевидностью нет. Значит, конец этому будет, когда выпрет днище. У этой ненасытной прорвы. То, что мы наблюдаем, — это действительно уже не описывается в рамках реалистической драматургии. Это никакой Чехов и даже Островский уже близко не лежали. Это Сухово-Кобылин.

А. Плющев― Ну хорошо, с Сечиным разобрались. А Улюкаев.

В. Шендерович― Уже разобрались с Сечиным? Мои поздравления. Пока что он разбирается с нами со всеми.

А. Плющев― Так трактую ваш ответ. Мы продолжить о нем, если недостаточно.

В. Шендерович― Нет, вполне достаточно; читайте Сухово-Кобылина. Это было поздравление с днем рождения, будем считать. Напутственное.

А. Плющев― Но есть и еще один персонаж этой истории. Улюкаев. Теперь мы знаем расшифровку. Читали?

http://echo.msk.ru/programs/personalno/2050772-ech...

Что за разгильдяйство, Феликс Александрович, говорил он мне. В четвертый раз я тебе звоню, говорил он, а тебе все как об стенку горох. Ведь не гонят же тебя, бумагомараку, говорил он, на овощехранилище свеклу гнилую перебирать. Ученых, докторов наук гоняют, говорил он, а тебя всего-навсего-то просят, что сьездить на Банную, отвезти десять страничек на машинке, которые рук тебе не оторвут. И не для развлечения это делается, говорил он мне, не по чьей-то глупой воле, сам же ты голосовал за то, чтобы помочь ученым, лингвистам этим, кибернетикам-математикам… Не исполнил… Подвел… Разрушил… Вообразил себе…
Что оставалось мне делать? Я снова пообещал, что съезжу, сегодня же съезжу, и с лязгом и дребезгом гневно-укоризненным швырнули трубку на том конце провода. А я торопливо вылил из бутылки остатки воды в стакан и выпил, чтобы успокоиться, подумав с отчаянной отчетливостью, что не воды этой паршивой надо было бы мне сейчас, а коньяку. Или, еще лучше, пшеничной водки.
Дело же было в том, что еще прошлой осенью наш секретариат решил удовлетворить просьбу некоего института лингвистических, кажется, исследований, чтобы все московские писатели представили в институт этот по несколько страничек своих рукописей на предмет специальных изысканий, что-то там насчет теории информации, языковой какой-то энтропии. Никто у нас этого толком не понял, кроме разве Гарика Аганяна, который, говорят, понял, но втолковать все равно никому из нас не сумел. Поняли мы только, что требуется этому институту как можно больше писателей, а все остальное было неважно: сколько страниц — неважно; какие именно страницы и чего — тоже неважно; требуется только сходить к ним на Банную в любой рабочий день, прием с девяти до пяти. Возражений ни у кого тогда не оказалось, многие, наоборот, были даже польщены возможностью поучаствовать в научно-техническом прогрессе, так что, по слухам, первое время на Банной были даже очереди и даже со скандалами. А потом все как-то сошло на нет, забылось как-то, и теперь вот бедняга Федор Михеевич раз в месяц, а то и чаще, теребит нас, нерадивых, срамит и поносит по телефону и при личных встречах.
Конечно, ничего нет хорошего лежать бревном на пути научно-технического прогресса, а с другой стороны — ну, люди ведь мы, человеки: то я оказываюсь на Банной и вспоминаю же, что надо бы зайти, но нет у меня с собой рукописи; то уже и рукопись, бывало, под мышкой, и направляюсь я именно на Банную, а оказываюсь странным образом каким-то не на Банной, а, наоборот, в клубе. Я объясняю все эти загадочные девиации тем, что невозможно относиться к этой затее, как и ко множеству иных затей нашего секретариата, с необходимой серьезностью. Ну, какая, в самом деле, может быть у нас на Москве-реке языковая энтропия? А главное, причем здесь я?
http://e-libra.ru/read/146849-xromaya-sudba.html